В преддверии Года литературы профессиональным сообществом активно обсуждалась программа его мероприятий, отраслевые инициативы, межведомственные проекты по продвижению книг, популяризации русского языка, развитию инфраструктуры чтения. Интересных предложений и идей немало, однако, как отмечают эксперты, большинство из них носят разовый характер, да и оценить их эффективность в дальнейшем будет крайне затруднительно. Системного проекта федерального масштаба, консолидирующего все заинтересованные ведомства и действующего не один год, так и не сложилось. Хотя именно это крайне важно в ситуации кризиса чтения, технологической и культурной революций, реформ в области профессионального образования.
К разговору о настоящем и будущем русской литературы, её социальной функции в условиях изменяющихся потребностей читателей, вечных реформах и «модернизации» высшей школы «УК» пригласил филолога, литературного критика, журналиста, директора Государственного литературного музея, профессора РГГУ, Школы-студии МХАТ Дмитрия БАКА.
— Дмитрий Петрович, не первый год в отрасли обсуждаются прогнозы на будущее нечитающего поколения, негативное влияние развития технологий, упрощающих работу с текстом и навязывающих клиповое мышление, современное состояние русской словесности, «изменяющиеся» способы распространения текстов. Знаю, что у Вас имеется свой взгляд на эти темы. Какова в этой связи новая культурная и социальная функция русской литературы в столь активно меняющихся условиях?
— Развитие технологий и в самом деле отдаляет обычного человека от серьёзных книг, текст «большой» литературы, особенно поэтический, — сложный, над ним необходимо думать. А современная жизнь настраивает нас на то, что тексты должны быть однозначны, понятны и функциональны. Если нам лень нажимать пять клавиш, мы вводим макрокоманду. Получается, что чтение классики — своеобразная терапия, лекарство от превращения человека в функцию от технологии. Об этом много писали и пишут Мартин Хайдеггер, Юрген Хабермас и другие философы. Насколько сложно сделать трудные тексты «своими», настолько же важно человека с детства к ним приучать. Это задача государственной важности, но ею нельзя прикрываться как лозунгом — это ведь очень непростое дело. Есть тысячи случаев, когда именно те, кто твердит «читайте классику», совершенно не понимают природы искусства, его специфики, понятия не имеют, как именно нужно читать и анализировать художественный текст. Поэтому нужны специальные программы по подготовке педагогов и популяризаторов — тех, кто умеет транслировать сложные смыслы, а не прямолинейные лозунги.
Важно ещё понимать, что наряду со смыслами, которые можно сформулировать и передать словами, в восприятии искусства присутствует основа для зарождения эмоций, а также для формирования убеждений и ценностей. Часто говорят, что литература должна поддерживать позитивные ценности, например патриотизм. Конечно, в целом с этим не поспоришь. Но литература и искусство как таковые не есть функция от позитивных убеждений и чувств, равно как и от негативных, конечно, и от любых других. Искусство ничего не иллюстрирует, но порождает — так же свободно и противоречиво, как сама жизнь. Литература замешана на конфликте, а значит, в том числе, и на зле — вспомним «Братьев Карамазовых»! Позитивные ценности непосредственно проповедуют религия, священные тексты разных конфессий. Поэтому ни в коем случае нельзя стремиться превратить литературу в иллюстрацию каких-то конкретных эмоций и ценностей, пусть даже самых распрекрасных.
Литература, наряду с тем, что она позволяет распознавать смыслы, продираясь сквозь видимую простоту технологических программ, учит созерцать разные начала жизни: трагическое, драматическое и т.д. В эру технологий трагедия превращается в расхожую сенсацию, в строку новостной ленты: слыша в очередной сводке новостей, что погибли ещё 137 или 478 человек, мы уже не в силах воспринять это сообщение как сигнал о чьём-то непоправимом горе, о страшной трагедии конкретного человека, который потерял родных и близких. Привычную неспособность чувствовать и сопереживать восполняет литература, которую нельзя пытаться скроить по благостным лекалам «общественной полезности», «воспитательной целесообразности».
— Последние годы российская книга пытается преодолеть границы, к сожалению, пока безуспешно: доля отечественных произведений на международном литературном рынке менее 1%. За исключением пяти — семи писателей, этот сегмент закрыт исключительно классикой. В чём, на Ваш взгляд, проблема: недостаточно средств, идей, нестан дартных проектов?
— С одной стороны, рынок англоязычных стран устроен так, что там в принципе невелика доля переводной литературы, не только русской. Это самодостаточный мир, имеющий свои традиции, с этим трудно, да и, наверное, не нужно бороться. С другой стороны, выделение пяти — семи писателей первого ряда характерно для всех литератур. Бренд идёт впереди текста — это происходит повсеместно. Я, не читая по-французски, после пяти-шести посещений книжных магазинов вполне способен выловить из массы современных французских авторов по четыре-пять «ведущих» в каждом жанре, читаемых абсолютно всеми. С этим ничего не поделать, литература становится отраслью промышленности, об этом ещё Пушкин написал — почти буквально в этих словах. Возьмём футбол, который я часто привожу в параллель. Что такое Лига чемпионов? Это соревнование, которое означает, что есть 20 команд в Европе, самых прибыльных с точки зрения циркуляции финансов, привлечения зрителей, рекламы и т.д., поэтому для них создаётся отдельный турнир. А где же футбол? Где обычные команды? Схватки двор на двор, город на город? Это всё большому бизнесу не так интересно.
Впрочем, я вижу, что в последние годы появляются признаки системности в процессе переводов и продвижения русских текстов за рубежом. Я имею в виду создание Института перевода. Можно спорить, насколько он эффективен, но альтернативы-то никакой нет. Это организация, которую учредили очень почтенные ведомства, и в попечительский совет тоже входят коллеги, понимающие в литературе, знающие положение на книжном рынке. При этом важно, что в каждой рассматриваемой заявке оцениваются три параметра: качество русского текста, предлагаемого для перевода, репутация переводчика, его опыт, а также репутация и опыт зарубежного издательства, которое намерено выпустить в свет русскую переводную книгу. Из этих трёх компонентов складывается ясная картина, поэтому в абсолютном большинстве поддерживаются достойные заявки.
Ещё одно полезное начинание — проект «Русская библиотека». Он предполагает составление многотомных собраний русской литературы, адресованных читателям разных стран, пока это по большей части страны, говорящие и читающие на мировых языках. При этом важно, что «Русская библиотека» — улица с двусторонним движением; «принимающая» страна понимает, что перевод русских книг означает продвижение и её литературы в России. Задача обмена 50- и 100-томниками предполагает также поддержку образовательных программ подготовки переводчиков, а значит, к проекту подключаются и университеты. Да и сам процесс составления репрезентативных многотомников очень ответствен: важно соблюсти баланс между классикой и современной литературой. Сколько из ста томов отвести литературе XX века, XXI-го? Это очень интересная задача, её решение в каждом конкретном случае связано и с эстетикой, и с политикой, да и с экономикой тоже. Я убеждён, что в последние три — пять лет в деле продвижения русской литературы за рубежом произошли системные сдвиги, теперь на международных книжных ярмарках нашу литературу представляют не просто отдельные писатели, но по большей части те, чьи произведения включены в программы Института перевода, а также в состав многотомников русской литературы из проекта «Русская библиотека».
— В своих интервью Вы нередко упоминаете о том, что в современной литературе действуют три-четыре поколения новых ярких поэтов и писателей. Однако в профессиональных аудиториях нередко звучит мысль, что в современной прозе не найден герой, нет новых образов, идей, она не способна осмыслить проблемы на уровне, интересном миру. Как считаете, это так?
— Этот вопрос отсылает к неблагодарному и рискованному делу литературного прогнозирования. Что ж, попробуем им осторожно заняться… В разные периоды русской литературы поэзия и проза сосуществуют по-разному. Случаются «времена прозы», когда лирика словно отходит на второй план (скажем, середина XIX в., время Достоевского, Толстого и Тургенева). Пушкинское время, Серебряный век — наоборот, эпохи поэзии… Я думаю, что сейчас мы находимся на излёте расцвета Бронзового века русской поэзии. По-русски сейчас пишут 10–15 очень крупных поэтов. Их голоса не всем слышны, потому что другие медианосители вышли на первый план, конкуренцию с модными медиа выдерживают, пожалуй, только Дмитрий Быков и Вера Полозкова. Это поэты, мягко говоря, очень разные, но очевидно, в обоих случаях известности стихотворцев способствуют другие их амплуа: в случае Полозковой — её концертная ипостась, а у Быкова (по-настоящему серьёзного поэта!) — сатирическая.
Главная задача поэзии — порождать новые смыслы, которые бывают и не предназначены для массового употребления. Стихи Олега Чухонцева и Инны Лиснянской, Марии Степановой и Ирины Ермаковой, Сергея Гандлевского и Максима Амелина — это важнейшее культурное явление, но эти имена мало кто знает за пределами профессионального сообщества. Возможно, это разумно и неминуемо. Но необходимо понять, что буквально в последние годы и в мире, и в России происходят изменения, которые, на мой взгляд, могут породить великий эпос. Я думаю, что вот-вот наступят времена великой прозы, то есть такой прозы, в которой события происходят порою раньше, чем в жизни.
О каждом великом русском романе XIX в. можно так сказать. Например, в гончаровском Обломове — герое одноимённого романа, опубликованного в 1859 г., — читатели поначалу увидели не более чем обывателя и лентяя, прячущегося от жизни. Но уже через несколько лет критики рассмотрели в этом романе другие смыслы. Во второй половине 1850-х гг., в романтическую предреформенную эпоху преобразований Александра II многим казалось, что герой времени — деятель, а вовсе не человек, отказывающийся от активности. Оказалось, что осторожность и раздумчивость социально продуктивнее, чем активность, которая нередко становилась разрушительной, приводила людей на путь убийств и террора — якобы во имя благих целей.
Такой великой прозы у нас не было несколько десятилетий, хотя крупные писатели продолжали работать. Сейчас сформированы несколько общественных позиций, существующих не в литературе, но в жизни. И как эти позиции ни назови («официальная» и «оппозиционная» или как-то иначе), понятно, что для носителя каждой из них другая является абсолютно неприемлемой. Это зародыш эпической проблематики: может и должен появиться писатель или роман, который на нынешнюю нелёгкую не только в экономическом, но и в духовном плане ситуацию откликнется не тенденциозно, не иллюстративно, а «поверх барьеров», так, как это получалось у наших классиков. Тогда возродится великая русская проза.
Могу сказать ещё, что в последние годы очень большое значение приобрела социальная поэзия, острая, жёсткая, уводившая проблематику из области «я и ты», «я и она» в область «я и мир», «я и государство», «я и другие». Это стихи Андрея Родионова, Елены Фанайловой и других крупных поэтов. Но сейчас мне кажется, что это течение не получает прежней подпитки. То, что было социальным сектором поэзии, стало всею поэзией, утратило новизну и свежесть. Сейчас, на мой взгляд, невозможно лирическое чувствование без запаха гари от пожаров и взрывов. Одним словом, думаю, что русская литература на эти тяжёлые времена должна откликнуться большими книгами.
— Вы являетесь профессором РГГУ, Школы-студии МХАТ. С учётом многочисленных инициатив Минобрнауки России, появления новых образовательных стандартов, рейтингов, мониторингов и пр., какова Ваша оценка политики в области профессионального образования? Как меняется сегодня качественный уровень студентов?
— Я был одним из тех, кто в начале 1990-х гг. являлся сторонником Болонских реформ, я чуть ли не наизусть знал Болонскую декларацию, потому что она действительно давала надежду на абсолютно новый поворот в образовании. Ключевое отличие континентальной системы образования от атлантической (условно говоря, Вильгельма Гумбольдта от Джона Дьюи) состоит в том, что в них по-разному соотносятся прагматика и фундаментальная наука. Чему нужно учить — тому, что всегда останется незыблемым, но мало или вовсе никак не связано с профессией? Или навыкам, которые гарантируют заработок и карьеру? Что такое вообще «работать по специальности»? В наше время реестр, перечень востребованных профессий меняется несколько раз за время пребывания человека на рынке труда, за срок его трудовой жизни. Сто лет назад можно было надеяться получить какой-то престижный навык-«отвёртку», который позволит до конца жизни с пользой для себя и общества отвинчивать какой-нибудь, условно говоря, «шуруп». Но сейчас сами «шурупы» стремительно исчезают, уходят целые пласты трудовой деятельности. На месте шурупа оказывается клавиша компьютера. Невозможно научить тому, что будет востребовано через 10 лет. Поэтому путь обучения конкретным технологиям — это абсурдный путь. Университетский принцип, согласно Гумбольдту, — порождение знаний, а не их передача. Средняя школа — это место, где готовые знания транслируются, а университет — место, где знания порождаются теми, кто стоит за кафедрой. Они не пересказывают других, а сами являются действующими участниками процесса. Поэтому, если считать, что кризис в образовании не безысходен, не абсолютен, то в нём происходит возвращение к средневековому идеалу свободных искусств. Остаются только две установки на повестке дня: умение учиться и меняться и умение строить планы, воспринимать себя как проект.
Образование, как и литература, прошло несколько стадий, и это качественно иные явления — средневековый университет, где учили просто для того, чтобы человек развивался и задумывался о бытии, университет XIX в., когда оказалось, что нужно готовить студентов к какой-то службе, затем технологизация университетов нарастает и доходит до информационного общества, когда она исчерпывает сама себя. Попытки на законодательном уровне абсолютизировать «работу по специальности» — вопиющий непрофессионализм, попросту безграмотность.
Образование у нас находится в очередной нелёгкой стадии вечной реформы или «модернизации». С одной стороны, мы хотим закрыть вузы, которые не дают достаточной подготовки, повысить фундаментальность образования, а, с другой, делаем это механически, на основании сложных и спорных мониторинговых процедур. Мы идём по пути всё большей технологизации процессов и отчётов о них. В результате картина плачевная, оборот документов превышает все возможности человека, и на реальное преподавание просто не остаётся сил. Если мы будем и дальше двигаться по этому пути, то случится коллапс, и прежде всего это касается образования гуманитарного.
Ещё одна серьёзная проблема — так называемые «укрупнённые группы специальностей». Как всегда, мы пытаемся важное, прогрессивное и привлекательное за рубежом механически пересадить на родную почву. И это тоже может привести к катастрофе. Если мы в одну УГС включим филолога, историка, лингвиста, то потеряем все три отечественные традиции: они очень по-разному устроены, и с этим ничего не поделаешь.
И вот ещё незадача — развитие аспирантуры. Вписываясь в нормы Болонского процесса, мы превратили аспирантуру в ещё один (третий после бакалавриата и магистратуры) уровень образования. Сама сущность аспирантуры (или так называемых «постдок-исследований») в разных образовательных традициях понимается очень по-разному. В сильных американских университетах чем больше «поток» студентов, слушающих курс, тем ниже ранг того, кто читает лекции. Лекции, как правило, носят пропедевтический, установочный характер, их читают ассистенты, а семинары ведут профессора, у нас — ровно наоборот. Аспирантура в атлантической традиции — это действительно персонализированный до предела этап обучения, у нас традиционно аспирантура была, условно говоря, временем свободы, специально отведённым для создания своего собственного научного продукта, продолжение же образования в аспирантские годы было сведено к минимуму (к «кандидатскому минимуму» — sapient sat). Нагрузить аспиранта ещё какими-то учебными курсами, которые надо слушать у разных преподавателей, вместо того, чтобы заниматься своей научной работой, означает разрушить всё, угробить аспирантуру на корню. У аспирантов вообще не останется времени на создание научного продукта. Это путь в никуда.
Под одними и теми же словами может скрываться разная реальность, любая попытка унификации сложных процессов, превращения их в прозрачные конвертируемые единицы (будь то шенгенские визы, единая валюта или «болонские» зачётные баллы, credit points) чревата большими трудностями. Если в случае виз унификация очевидно полезна, то в экономике она действует гораздо хуже, а в образовании не работает совсем.
— У Вас немалый опыт преподавания за рубежом, Вы являетесь членом Совета по русскому языку при Правительстве РФ. Как сейчас выстраивается взаимодействие с зарубежными вузами, где открыты кафедры русского языка и литературы? Существуют ли программы поддержки учёных-славистов?
— Славистика и изучение русского языка на университетском уровне очень популярны. Приведу в пример Краковский университет, в котором набор славистов гораздо больше, чем во многих московских вузах. Значит, на это есть спрос, несмотря на все сложности, которыми и отмечена история взаимоотношений двух народов и двух стран. Иногда в силу вступают геополитические факторы, зачастую страны выделяют средства на изучение соседа как потенциального конкурента или даже врага. Это очень гибкие и сложные процессы, и если на университетском уровне эта система очень развита, есть десятки кафедр, сотни специалистов, которые просто влюблены в Россию, то с образованием школьным и неформальным, «неуниверситетским» всё обстоит гораздо сложнее.
Что касается межкафедральных взаимоотношений, они развиты, и поддержка кафедр осуществляется через национальные культурные институции — Институт Сервантеса, Институт Гёте, Фонд академических обменов (DAAD). Здесь очень важно понять, что опять же это улица с двусторонним движением, что просто, прямолинейно продвигать какой-то иностранный язык бесперспективно, нужна либо экономическая, либо культурная мотивация. Нередко бывает, что страна продвигает язык как приложение к другим своим достижениям. Японцы развивают передовые технологии, которые вне всякой политики, а к ним прикладывается и язык. Надо сказать, что государственная политика продвижения русского языка и образования на русском пытается учитывать все разнообразные факторы и обстоятельства: существуют программы и для детей эмигрантов, и для тех, кто хочет работать в России, и для тех, кто любит русскую культуру и хочет читать в оригинале русских писателей. Хотя время трудное, на человеческом уровне никто не перечеркнёт Достоевского и Толстого. Культура едина, и значение русской культуры в мире всегда будет велико.
— Почти два года назад Вы возглавили Государственный литературный музей и, говоря тогда о политике его развития, делали ставку на event-менеджмент, направленный на современные события в литературе. Какие планы удалось реализовать, а какие остались пока только в проектах?
— Курс на музеефикацию литературы XX в. выдерживается. В нашей стране Государственный литературный музей — единственный музей, который работает на материале всей многовековой истории литературы, а не только в связи с творчеством одного или нескольких писателей, пусть даже очень крупных. Мы призваны реализовать своеобразную сетевую функцию, стать площадкой, вокруг которой смогут объединить свои усилия многочисленные и разнообразные литературные музеи России.
Ещё одна наша приоритетная функция — осознать механизмы формирования истории нашей литературы ближайшего прошлого, второй половины ХХ в. Важно понять, каким именно образом из достаточно хаотичной картины современной литературной жизни со временем формируется система канонов, одни писатели выдвигаются в первый ряд, другие отходят на второй план, и т.д. Мы работаем с литературным наследием таких литераторов прошлого и настоящего, как Александр Вертинский и Александр Беляев, Виктор Шкловский и Фазиль Искандер, Андрей Вознесенский и Александр Архангельский.
В последние годы литературные музеи не являются мировым трендом музейного дела. Причина проста: музеи живописи — это институции, вокруг которых происходит канонизация литературных репутаций — если чьи-то картины, условно говоря, оказались в Третьяковке, значит, он крупный художник. А литературные музеи традиционно играли роль вторичную, они не создавали культурный канон, а пользовались «готовыми» представлениями о «классиках». То есть теми представлениями, которые сформировались благодаря литературной критике, большим тиражам, включению в школьную программу, словом — благодаря чему угодно, но только не в результате непосредственной работы литературных музеев.
Крупный писатель сначала становится классиком, а уже потом попадает в орбиту литературного музея. Мы хотим эту традицию сильно модифицировать, повысить нашу собственную роль как экспертной культурной инстанции. Сейчас мы не можем точно сказать, кто останется в истории литературы — Дмитрий Быков, Алексей Варламов или Захар Прилепин, но мы уже сейчас должны думать о культурных законах разметки литературного поля. Музей претендует на то, чтобы стать площадкой мониторинга процессов, происходящих в современной литературе, поэтому мы активно развиваем event-менеджмент в наших музейных домах, а их немало — музеи Лермонтова и Герцена, Чехова и Брюсова, Чуковского и Пастернака.
Кроме этого, мы хотим создать Музей звучащей литературы, и это связано с более широкой задачей создания совершенно новой источниковой базы современной литературы, потому что в результате внедрения современных технологий больше нет переписки, черновиков и других вспомогательных материалов, прежде имевших для литературы огромное значение. Частный случай — это бытование литературы в звуковой форме. Согласно нашему замыслу, сотни часов эксклюзивных записей будут представлены в Музее звучащей литературы. Государственный литературный музей — цитадель аудиоархивистики, у нас работали и пополняли нашу коллекцию звукозаписей Виктор Дувакин, Лев Шилов и другие легендарные собиратели и издатели звуковых памятников русской литературы, поэтому в нашем собрании находятся сотни часов уникальных звукозаписей — от голосов Льва Толстого и Блока до современных литераторов.
Оба этих ключевых направления развития музея будут связаны с нашим новым зданием на Таганке, где мы планируем создать современный депозитарий с элементами открытых хранений.
— Кстати, о зданиях. В октябре на первом заседании Оргкомитета по Году литературы замминистра культуры Григорий Ивлиев объявил, что Правительство РФ выделило Литературному музею здание на Зубовском бульваре. Но мало того, что дом находится в аварийном состоянии, не решены и юридические вопросы о передаче собственности и по взаимодействию с его частными владельцами. Не первый год обсуждается вопрос здания на Арбате. Каковы перспективы урегулирования подобных «формальностей»?
— Мы благодарны Минкультуры России за то, что здание нам выделено, в настоящее время акт приёма-передачи подписан, но пока не завершён процесс передачи здания измосковской собственности в федеральную. Кроме того, предстоят трудоёмкий ремонт и реставрация, на это необходимы немалые средства… Всё, что возможно, мы от этого здания возьмём, хотя это доходный дом начала XX в., и приспособить его под музейные нужды будет не так легко. Здесь почти нет больших помещений, анфилад, поэтому экспозиционные возможности предельно ограничены. Вместе с тем часть помещений принадлежит частным владельцам, и это очень серьёзный вопрос. Минкультуры работает с этой проблемой. Очевидно, что все помещения должны отойти к музею, потому что, согласно законодательству, мы не можем разместить ни одного музейного предмета в здании, не полностью принадлежащем музею. В конце концов, мы можем использовать здание для административных нужд, разместить там представительские помещения, конференц-зал.
Что касается здания на Арбате, 37 (Дома княгини Гагариной), то его занимает окружной военный суд, у которого двойное подчинение (судебному и оборонному ведомствам). Найти здание для него пока не могут, но Президент России на встрече с музейщиками уже говорил, что неправильно привозить заключённых на Арбат, лучше делать это где-нибудь «в сторонке». Приобретение этого исторического здания, дома, в котором бывал Пушкин, было бы для нас решением всех проблем, подарком всей русской культуре. Дом Гагариной находится в центре культурной зоны Москвы, на его основе можно было бы создать Музейный город русской литературы.
— В 2014 г. Музей отметил 80-летие, а что сейчас представляют его фонды и коллекции? Какие из них наиболее востребованы? Каковы перспективы дальнейшего развития?
— В этом году мы реализовали рамочный проект «Литературные сезоны — 2014». 11 залов Большого дворца Музея-заповедника «Царицыно» были предоставлены нам под экспозицию наших коллекций. Но, к сожалению, до сих пор нет никакой возможности представить в единой экспозиции все богатства Литературного музея. Представьте себе Эрмитаж, Исторический музей без центральной площадки, и вы поймёте, в каком положении сейчас находится Государственный литературный музей. Между тем, только наш музей способен дать единую экспозицию не только по литературе, но по истории словесности, книжной культуры и чтения. Для такой экспозиции нужны совершенно другие условия. Мы надеемся, что со временем их получим, пока же мы экспонируем менее 1,5% фондовых материалов.
Очень важно, что все наши выставочные проекты юбилейного года сопровождались различными мероприятиями. Мы проводили профессиональные мероприятия для музейщиков, концерты, презентации, детские мероприятия, фестиваль учебных театров, перфоманс «Небо в рифму», когда родители и дети могли запустить бумажного змея с цитатой любимого поэта, гастрономический фестиваль «Пища для ума», где можно было изготовить блюда по рецептам литературных героев, устраивали чтение стихов о войне к 9 Мая. Вся эта деятельность будет продолжена и в 2015 г. При этом выделены два приоритетных проекта: выставка «Россия читающая» — об истории чтения и выставка «Рукопись в постгутенберговскую эпоху».
— Очевидно, что одними бюджетными средствами для осуществления всех планов не обойтись. Удаётся ли привлекать инвестиции от бизнеса или спонсоров? Под какие проекты?
— Конечно, нам ещё только предстоит начать работу по формированию нашей собственной ниши для привлечения средств и консолидированию нашего места в информационном пространстве. Речь идёт о Попечительском совете, Обществе друзей музея, о пуле журналистов. Всё это пока в зачаточном состоянии. Но я прекрасно понимаю: чтобы сформировать спонсорский пакет, нужен ясный перечень достижений и возможностей. Пока об этом говорить рано. У нас есть разные примеры сотрудничества, например, компания «Шеврон» поддерживает издание серии книг по нашим коллекциям. Но нам нужен генеральный спонсор или даже несколько спонсоров с возможностями. Я уверен, что в перспективе эта цель будет достигнута. Сейчас пока, не имея пространства и ресурсов для реализации проектов, мне трудно показать, чем мы можем быть интересны. Между тем я уверен, что крупнейшие финансовые, бизнес-организации могли бы вложиться в русскую литературу, здесь есть, чем заняться, на чём заработать. Это может быть реклама, туризм. Но для того чтобы сделать Литературный музей привлекательным для иностранных туристов, нужны масштабные перемены, очень надеемся, что в ближайшем будущем мы до них дорастём.
— Спасибо и удачи в наступившем году!
Беседовала Елена Бейлина
в материале использованы фото из личного архива Дмитрия Бака
NB!
Дмитрий Петрович БАК, директор Государственного литературного музея
· Родился 24 июня 1961 г. в г. Елизово Камчатской области.
· В 1983 г. с отличием окончил филологический факультет Черновицкого университета. Кандидат филологических наук, заведующий кафедрой истории русской литературы новейшего времени РГГУ, профессор Института филологии и истории РГГУ, профессор кафедры искусствоведения Школы-студии им. Вл.И. Немировича-Данченко при МХТ им. А.П. Чехова.
· Историк литературы и критик, переводчик, специалист по истории классической и современной русской литературы и литературной критики, по истории российского образования. Автор более 250 печатных работ.
· Член Союза писателей, Союза журналистов, Союза театральных деятелей.
· Входит в состав жюри литературной премии «Русский Букер», российской национальной премии «Поэт», премии «Просветитель», в 1999–2005 гг. был членом жюри литературной премии им. Аполлона Григорьева. Член совета экспертов национальной литературной премии «Большая книга», общественного совета независимой литературной премии «Дебют». Является автором проекта «Всероссийская литературная премия «Студенческий Букер».
· С 11.02.2013 г. – директор Государственного литературного музея в Москве.
Рубрика: Действующие лица
Год: 2015
Месяц: Январь/Февраль
Теги: Дмитрий Бак
